Как Васька по сапоги ходил

«Деда, а сколько их у тебя, этих черных шариков? А тебе больно? А почему их у тебя так много?», - эти детские вопросы я задавала своему деду - ветерану Великой Отечественной войны Габдулле Салихову. Став взрослее я с ужасом считала эти маленькие черные осколки от гранат. Но нет, им не было счета. Пять, восемь, тринадцать… И на моих глазах выступали слезы…

Мой легендарный дед не любил говорить о войне. «Нет, не спрашивай. Ни о чем меня не спрашивай. Слышишь?!»  И его морщинистые руки под старчески сморщенной кожей начинала бить мелкая дрожь. Помню, однажды, лет двадцать пять назад, в самом начале мая, он получил письмо от своего фронтового товарища. Вот это событие и всколыхнуло в нем все те воспоминания, которые он долго и тщетно пытался забинтовать ветхими бинтами времени…»

Из воспоминаний моей мамы о своем дедушке Салихове Габдулле Салиховиче.

Шёл март 1942 года. Положение дел на Ржевско-Вяземском плацдарме заметно осложнилось. Зимние морозы сменяла оттепель. На бугорках и возвышенностях, на крышах землянок, из-под грязно-алого снежного покрывала проступала земля, пропитанная солдатской кровью и потом. Тяжелый, дурманящий запах особенно остро чувствовался именно в такие дни. Он плыл над головами насквозь промокших бойцов, пропитывал одежду, волосы, ухитрялся проникнуть в самые потаенные уголки их нехитрых ночлежек. Но нет, даже не этот сладковато-противный запах, не отсыревшая телогрейка, одетая поверх гимнастерки, заставляла бойцов трястись то ли от холода, то ли от безысходности и неопределенности своего положения.  Тяжелее всего юному Габдулле было ходить в сырой обувке. Ноги мерзли, деревенели и отказывались служить хозяину. Могильным холодом сковывало каждый мускул, каждый нерв, каждую клеточку. Вскоре от постоянной сырости ступни и щиколотки многих бойцов покрылись язвами и волдырями. «Эх, сейчас бы нормальную обувку,» - эта мысль не давала покоя. В один из таких мучительных моментов, вылив из валенок набравшуюся в них талую воду, двое молодых бойцов переглянулись и, не сговариваясь между собой, метнулись к огромной воронке.

Васька, а именно так называли бойцы простоватого, добродушного паренька Габдуллу, был всем известный балагур и весельчак. Он замечательно играл на своей губной гармошке, умело имитировал голоса диких птиц и животных. Но особенно удавалось ему повторить кряканье диких уток и тявканье лисиц. И это неспроста. И дед, и отец Васьки были известными в округе охотниками. Сколько он себя помнил, в их доме на полу всегда лежали самодельные ковры из волчьих шкур, на лавках и кроватях были постелены лисьи шкурки. А какие замечательные шапки и варежки шила из них его мама! И где сейчас отец? Васька тяжело вздохнул и внимательно посмотрел на молодого и отчаянного Самигуллу. В противоположность юркому, легкому на подъем, изворотливому, невысокому Ваське, Самигулла был высок, коренаст и крепко сложен. Несмотря на то, что его движения были размеренны и неторопливы, в них чувствовалась какая-то отчаянная сила. Эти два бойца, оказавшиеся к тому же земляками, словно дополняли друг друга. Вот и сейчас стоило Ваське взглядом указать на ту сторону соседней воронки и Самигулла понял его без слов. Они оба знали, что после отбитой утренней атаки, там, на противоположном краю глубокой воронки, остался лежать немецкий солдат на ногах которого были новенькие хрустящие, а главное сухие сапоги.  Васька-Габдулла, осторожно приподнялся, еще раз оглянулся и кивнув Самигулле, приготовился к решающему прыжку.  Своим зорким охотничьим взглядом он уже рассчитал расстояние до боевого трофея. Рывок, несколько минут безоглядного бега, прыжок и… вот она заветная цель.

Немец, лежал лицом вверх.  На его почти мальчишеском, безусом лице застыла гримаса ужаса и боли. Взгляд широко открытых зеленых глаз был устремлен в весеннее небо. Васька взглянул на это чужое лицо и почувствовал, что где-то глубоко внутри, в самой середине его живота уже собрался комочек самых разнообразных чувств, в котором сплелись ненависть, отчаяние, страх, жалость, желание жить. Неимоверным усилием воли, подавив подкатившее к горлу чувство тошноты, заставившее конвульсивно сжаться пустой желудок, рядовой Габдулла Салихов стащил с уже успевших одеревенеть немецких ног новенькие сапоги. «Ну что, посмотрел в МОЕ небо? Запомнил МОЮ родную весну?», - то ли сказал, то ли подумал он. И медленно, словно в каком-то глубоком сне, полуобезумев от одной только мысли, что он - солдат Советской армии вынужден снимать сапоги с убитого немца, рядовой Салихов пополз обратно к своим.

Трофейные сапоги оказались велики. Не раздумывая ни минуты, Васька отдал их товарищу. Самигулла, повертел в руках немецкую обувку, и, решительно скинув мокрые валенки, натянул сапоги на свои ноги. К всеобщему удивлению, за свой дерзкий поступок Васька не только не получил наказания, но и с молчаливого согласия командира взвода продолжил свои вылазки. “Дело по разуванию немцев”, а именно так солдаты стали называть эти рискованные прогулки Васьки-Габдуллы, было поставлено на поток. После очередной атаки, приметив место, где можно достать обувь, рядовой Габдулла Салихов, под прикрытием других бойцов отправлялся за боевым трофеем. И каждый раз ему приходилось снова и снова тонуть в океане противоречивых чувств. Самым сильным из них была, пожалуй, даже не ненависть, а какое-то торжество, чувство пусть маленькой, но победы. Стаскивая с убитых фашистов их обувь, а он взял себе за правило снимать только новые сапоги, Васька не уставал повторять: “Ну что, морда ты фашисткая! Это даже хорошо, что ты обувку свою мне отдаешь! Помогаешь стало быть!”

Сколько вылазок за немецкими сапогами совершил Васька? Сколько раз возвращался разочарованный и без боевого трофея? Этого он не считал. Да и зачем? Если и так от зари до зари под всевидящим оком смерти ходишь? Вскоре почти все солдаты Васькиного взвода были обеспечены непромокающей добротной обувью. Были, однако, среди них и такие которые отказывались от немецких сапог. К ним относил себя и Ванька Воробей. Это легкое и веселое прозвище было дано угрюмому и  неразговорчивому белорусу  Ивану Воробьеву с легкой руки все того же Васьки-Габдуллы. Ванька Воробей никогда не принимал участия в дележке и раздаче немецких сапог, добытых бойцом Салиховым. Сдвинув на переносице кустистые брови, плотно сжав обветренные искусанные губы и опустив голову, он всегда отходил в сторонку и уже оттуда пристально исподлобья наблюдал за примеркой.

Грязный, пропитанный дождевой водой и всеобщей неимоверной усталостью понурый мартовский день тянулся очень нудно и медленно.  Дождь шел уже вторые сутки. Промозглый ветер нещадно бил в лицо и насквозь выдувал остатки тепла из-под полусырых шинелей, гимнастерок, фуфаек.

• Ну и погодка! Не только фрица, но и нас на прочность проверяет, -  говорили бойцы и, чтобы хоть как-то согреться, располагались плотнее друг к другу.

В этот сырой весенний день Васька-Габдулла вернулся со своей вылазки еще с одной парой новеньких немецких сапог.

• Ребята, кто там на очереди за «маршштифелями»[1]? Да и размерчик сегодня попался - будь здоров! – почти с ходу огласил он. Однако, его слова потонули в напряженной тяжелой тишине.

Это были те редкие минуты всеобъемлющего покоя, когда каждый погружался в свои мысли, воспоминания, чувства и раз за разом воскрешал в памяти лица родных и близких, в сотый, тысячный раз мысленно прощался с домом, матерью, женой и детьми. Видя упадническое настроение бойцов  и непременно желая обрадовать кого-либо из них, Васька весело и призывно прокрякал дикой уточкой. Это неожиданное кряканье и вывело из себя Ваньку Воробья. 

• Слышь, Васька, ты давай прекращай свою самодеятельность. А не то ноги тебе переломаю. Глядишь, и не понадобятся тебе эти штифели.  – сказал он и тяжело поднявшись со своего места медленно пошел в сторону Васьки.
• А коли ты мне ноги то переломаешь, кто за обувкой ходить будет? Не хочешь не бери. – миролюбиво возразил Васька, - Все одно – добро не пропадет.

Его последние слова повисли в воздухе, а бойцы, расступившись, пропустили вперед начальника штаба части Сергея Давытенко и командира взвода Петра Нестерова.  Давытенко был болен и в последние дни не покидал своей землянки. Бойцы об этом знали. Что же заставило его прийти сюда в этот холодный,  дождливый день? Неужели он все знает? Кто донес на Ваську-Габдуллу? Напряженное, словно натянутая струна, молчание повисло в воздухе. Ваське даже показалось, что пошевели он сейчас рукой или ногой и разлетиться эта звенящая тишина на миллионы осколков, при чем один из них непременно в него попадет. Попадет и сразит наповал. Так  и стоял боясь шелохнуться. Виноватая улыбка застыла на губах Самигуллы, бросившегося на помощь товарищу и уже занесшего руку для того, чтобы отразить тяжеленный удар Ваньки Воробья. Последний, однако, явно не собирался сдавать позиции и процедил сквозь зубы:

• Умру, а фрицевы сапоги носить не стану и тебе не позволю.

Давытенко меж тем тяжело закашлял и устало прислонился спиной к ближайшей березке.

• Рядовой Салихов! Давайте сюда свои штифели.
• А размерчик, товарищ полковник, самый что ни на есть Ваш!  - и Васька - Габдулла вмиг сообразив, что вот  оно негласное прощение за самовольные вылазки, моментально протянул Давытенко немецкие маршевые сапоги, чуть не ставшие причиной всеобщего раздора.

Давытенко медленно стянул свои мокрые, пережившие уже не одну починку кирзачи и также не торопливо, словно прицениваясь к товару, натянул на голые ноги немецкие маршевые сапоги.

• Рядовой Салихов!
• Я!
• Тебя не наказывать надо, а благодарность объявлять. Этот немецкий трофей я забираю себе. Черт его знает, что нас впереди ждет,  - сказал Давытенко и, пожав руку счастливо улыбавшемуся Ваське-Габдулле, медленно удалился. Следом за ним двинулся  и не проронивший за все это время ни единого слова командир взвода Петр Нестеров.

***

Простой татарский паренек рядовой Габдулла Салихов был одним из немногих кому суждено было выжить в кровавой мясорубке под Ржевом. Он прошел всю войну, участвовал в освобождении десятков сел и городов, неоднократно был ранен и контужен. Однако, этот эпизод с немецкими сапогами так и канул бы в небытие, если бы не письмо однополчанина, разыскавшего Ваську-Габдуллу спустя 25 лет. В письме того самого Ваньки Воробья нашла героя невысказанная четверть века назад благодарность за новенькие, хрустящие немецкие сапоги.